Анатолий Землянский - После града [Маленькие повести, рассказы]

Я силюсь освободиться от захвативших мое воображение картин, навеянных рассказом Андрея, но они почему-то неподвластны мне. И я невольно переношусь от одного к другому.

Я не был там, с Андреем и Устей, но отчетливо вижу и топчан, на котором лежал Андрей, и доску с выпавшим суком, и Оннорзейдлиха, играющего серебряным карандашом, и еще какого-то немца (этот без лица), поджигающего перед отступлением бараки с пленными…

Картины в памяти меняются медленно, и так же медленно текут мысли. А думаю я о том, что, хотя все это теперь позади, но не пропало бесследно. Все надежно, на всю жизнь спрятано в груди вот этого лежащего рядом со мной человека.

Вот под этой не поддающейся загару меткой.

Спрятано там, в глубине, в бьющемся упругом треугольном комке, который был когда-то спасен от пули криком любимой им женщины. И любящей. Но — не страхом «за себя». Вообще не страхом. Любовью!..

Море колышется и будто тоже соглашается со мной.

А мысли мои текут дальше и дальше. Я перебираю в памяти все по очереди, так, как оно вылилось вчера из уст Андрея.

…О том, что горит барак, первым крикнул кто-то за перегородкой. Это случилось к вечеру того дня, когда истекал срок, данный Оннорзейдлихом Андрею на раздумье. И он, Оннорзейдлих, должен был уже прийти…

Андрей знал, что «герр доктор» будет верен своей манере пристально смотреть на собеседника, с заметным ехидством улыбаться и бросать вверх-вниз пучки лоснящихся бровей. Он начнет с обычного «Ну, как, мой феномен?..», потом станет жестко и плоско острить, постукивать серебряным карандашом по красивой, с инкрустациями, записной книжке и дразнить возможностью завтра же («А если хотите, немедленно!») увидеть Устю (он произносил «Устьинию»).

Андрей знал, чем закончит и на этот раз Оннорзейдлих. В потемневших зрачках его, как блики мазута на воде, замельтешат свирепые искорки, и он уже не станет сдерживать себя. Русский выговор его сразу потеряет ясность, шипящие еще больше отвердеют, и голос станет не вкрадчиво-любезным, а сухим и чуть хриплым.

А его, Андрея, тут же, или в крайнем случае завтра, переведут в общий барак. Новым хозяином его станет гестапо.

Но Оннорзейдлих почему-то не приходил. А когда за перегородкой раздался полузахлебнувшийся в ужасе крик «Мы же горим, братцы!», Андрей успел отметить про себя, что в барак давно не заходили и помощники Оннорзейдлиха.

В ту же минуту он увидел за окном мерно колышущиеся, с проблесками, тени и ощутил запах дыма. Вслед за этим все утонуло в воплях и суматохе. Громче всех слышался все тот же голос, что поднял тревогу. Он кому-то приказывал вышибать окна, и ему подчинялись: послышался звон разбитого стекла. Потом голос умоляюще просил: «Братцы, меня не оставьте! Братцы… лежачего-то…» Просьба лежачего раненого терялась в сильных и гулких ударах — кто-то бил тяжелым предметом в перегородку.

Все это доходило до Андрея сквозь вязкую, расслабляющую боль. Когда он поднялся, чтобы дотянуться до окна, она властно вернула его назад. Но палату уже затягивало дымом, и он превозмог себя. Наверное, на какие-то доли минуты он терял сознание, потому что не помнит точно, как сумел выбраться через окно и проползти по двору лагеря почти полпути до барака, в котором, по словам Оннорзейдлиха, находилась Устя.

С ним рядом тоже ползли. И навстречу. И со всех сторон. Бараки горели почти по кругу, поэтому все, кто мог двигаться, стекались к середине двора.

А ему нужно было туда, где находилась Устя, Этот барак стоял на отшибе.

Андрей сделал еще усилие. И еще… На барак, к которому он полз, как огромная черно-красная шапка, надвигались сверху пламя и дым. И это заставило его подняться и пойти. Боль словно сжалилась над ним и позволила сделать эти несколько шагов. Падая, он услышал женский голос, позвавший его по имени. Андрей сразу узнал этот голос. Он был точно таким, как тот, что донесся до него в миг ранения. Ему даже показалось, что между тем и этим мгновениями не было большого разрыва, словно его дважды подряд позвали:

— Андрей!.. Андрей!..

Он пополз на этот голос. И думал, что тоже громко зовет Устю, а на самом деле ему хватало сил лишь на шепот.

Их дыхание уже смешалось, его рука дотронулась до ее плеча — он хотел помочь ей быстрее отползти от огня.

И когда Андрей приподнялся, чтобы удобнее взять под руку Устю, он увидел бежавшего прямо на них Оннорзейдлиха. Заметив Андрея, «герр доктор» остановился, потом подошел почти вплотную. Он будто еще не верил своим глазам, поэтому низко наклонился над Андреем, отвел рукой прядь волос с его лба. И вдруг, выпрямляясь, сказал:

— Вы сумашшэдший. Окно из вашшей палаты выходило наружжу. Понимаете?..

Андрей понял, что этим возгласом Оннорзейдлих все еще пытается спасти свое убеждение. Но он уже не мог и не хотел с ним спорить. Он только сказал:

— А она? — и показал глазами на Устю, которая опять была в беспамятстве.

— О, майи гот, он сумашшэдший, — перемешав немецкие слова с русскими, прошептал Оннорзейдлих. Растерянно перекидывая лихорадочный взгляд с Андрея на Устю, он с минуту над чем-то раздумывал и какое-то решение, кажется, уже принял (Андрей понял это по резкому движению его руки к кобуре), но в эту минуту невдалеке раздались автоматные очереди. Оннорзейдлих испуганно отпрянул в сторону и, перескакивая через раненых, побежал по направлению к воротам.

Барак с треском обрушился, столб искр и гари взметнулся вверх. Андрей заторопился. Он попытался взвалить Устю на себя, но не смог. Тогда он попробовал хотя бы оттащить ее от барака, и опять ему не хватило сил. Оглушенный новым приступом боли, Андрей впал в беспамятство.

Очнулся он на какой-то зеленой лужайке. Открыл глаза, и первое, что увидел, были тополя. Андрей сразу узнал их. Это их верхушки он видел из окна палаты. И он понял, что находится за пределами лагеря.

«А Устя?..»

Андрей повернул голову — Устя лежала рядом. Как они попали сюда? Ах, да, раненых, кажется, выносили со двора бараков какие-то люди. Андрею даже чудилось, — что люди говорили по-русски. С ужасом он подумал, что его и Устю могли положить в разных местах. Но этого, к счастью, не случилось. Они опять вместе. Вот она, Устя, рядом! Андрей приподнялся, чтобы увидеть ее лицо, и едва не отшатнулся: лицо Усти было черным от осевшей на него гари и безжизненно-запавшим от худобы. Если бы там, во дворе лагеря, Андрей не услышал ее голос, то, наверное, не узнал бы совсем… Устя лежала недвижимо, с чуть запрокинутой головой и закрытыми глазами. И мозга Андрея уже коснулось страшное предположение, но вдруг он заметил, что губы Усти шевельнулись. Потом снова и снова. И Андрей понял, что Устя произносит какое-то слово. Он придвинулся к ней ближе и понял, что она просит пить… Губы шевельнулись опять. Шевельнулись едва заметно, можно было подумать, что по ним просто промелькнула какая-то тень. Но Андрей не сомневался: Устя просила пить. И он повернул голову, чтобы позвать кого-либо. Но всюду были только раненые. Одни лежали также безмолвно, как Устя, другие негромко и однотонно стонали.

Андрей посмотрел в другую сторону и сразу же с испугом подумал, что у него начались галлюцинации: от догоравших бараков по огибавшей их тропке прямо на него шел Оннорзейдлих. Андрей без труда узнал оплывшее к подбородку, очкастое чернобровое лицо, серый китель… Только сейчас китель был полурасстегнут сверху и с правого плеча свисал надорванный погон.

С минуту Андрей видел только это: узкогубый, во впадине, рот, очки, китель, погон. А уже потом заметил конвойных. «Герра доктора» вели двое солдат в советской форме.

Тропка подходила вплотную к лужайке, и скоро Андрей смог различить даже зубья рантов на запыленных сапогах Оннорзейдлиха. Но Андрей быстро перевел взгляд вверх, и глаза их встретились. От неожиданности Оннорзейдлих сделал шаг в сторону, но конвойный слегка коснулся его спины дулом автомата, и «герр доктор» вернулся на тропку. Только уже не смотрел на Андрея.

— Товарищ, — тихо позвал Андрей конвойного. — Один глоток воды… Для женщины.

Конвойный остановился, снял с пояса флягу, подал Андрею. И пошел дальше, на ходу крикнув:

— Оставь себе! Пригодится…

Очнувшись, Андрей с удивлением почувствовал, что его плавно и ритмично покачивает. Потом он услышал такой же размеренный стук и увидел окно. Оно было намного меньше того, барачного, и за ним не было видно тополей. За этим окном вообще не было ничего видно, все почему-то плыло, кружилось и пропадало.

Прошло какое-то время, прежде чем Андрей понял, что находится в поезде.

И с таким же трудом, чувствуя себя между сном а явью, он воспринимал рассказ пожилой медсестры о том, что «их группа ранетых» была принята в поезд на какой-то маленькой станции как «ослобожденная с плену».

Когда весь смысл услышанного дошел наконец до Андрея, он, внезапно охрипнув, спросил: